В сентябре 2013 года на FurFur’е вышла статья под заголовком “Путешествовать без подготовки куда интереснее”. Это был один из первых текстов беларуса Ромы Свечникова, который увидела русскоязычная публика. В 2014 году минское издательство «Пяршак» опубликовало первую часть книги «Рома едзе» — и Рома превратился во всеобщего героя: книга разошлась большим тиражом, а стиль повествования перехватили многие путешественники, которые отправились по стопам автора. С тех пор прошли годы: кругосветка давно закончилась, хайп улегся, публичным человеком Рома так и не стал, и в медиа появляется крайне редко. Мы попросили его рассказать о жизни после популярности — и немного порассуждать на тему поколения и того влияния, которое Рома на него оказал.

— Рома, привет! Расскажи, где ты сейчас находишься и что ты там делаешь?

— Я сейчас в Минске, в квартире Олиных родителей (Ольга Полевикова — жена Ромы, прим. авт.). Если с начала, то прилетел из Перу — через Киев. Рейс задержали на сутки в Боготе, так что я провел только пять часов в аэропорту Киева и сразу прилетел сюда. Что я тут делаю? На самом деле приехал менять паспорт: мне его термиты погрызли.

— Как так получилось? Где ты был и где ты его оставил? И что ты делал там, где был?

— Мы с хорошим другом были в Перу, на Амазонке, у шаманов. Жил в бунгало, и паспорт лежал у меня просто на столе. Там такая странная была штука — многие постояльцы этого места периодически приходили к организатору и говорили: слушай, у меня там по бунгало бегают термиты, надо что-то делать. Организатор звал уборщицу, она прибегала и всех термитов выгоняла. А я за все время не увидел ни одного термита — хотя зрение у меня хорошее. Но вот в последний день, когда я забирал свой паспорт, выяснилось, что некоторой его части не хватает. Страница, где основные паспортные данные, она вся фигурная такая теперь. В Беларуси на границе меня спросили: молодой человек, что с паспортом? Я и говорю женщине в будке — а мне термиты его погрызли. Она чуть свой завтрак не выплюнула от смеха. Но сказала, что больше не пустит с таким паспортом — надо менять.

— Расскажи вообще про ретрит? Не знаю даже, можно ли его так назвать, или нет?

— Это вопрос интимный, но если коротко — есть такое место в сельве Перу, находится умеренно далеко от Икитоса, в часе-двух езды на лодке. Место, куда люди приезжают общаться с лианой духов. Можно приехать на день, на два, на неделю, на две недели, на месяц.

— На сколько приехал ты?

— На две недели.

— И сколько у тебя сессий было за эти две недели?

— У нас было шесть сессий. Жили мы там очень просто, в глубине леса, со всей канонадой джунглей, со всеми ползучими гадами, змеями, ящерицами, мартышками, колибри, туканами, какими-то местными свинками. Короче, живности там было немерено, включая термитов, которые пожрали мой паспорт. Питались крайне просто: вегетарианская еда, без мяса, без рыбы; из напитков — вода. Опыт был сильным и мощным, и вытащил я оттуда столько, что нужно еще некоторое время, чтобы все интегрировать. Я сейчас учусь на психотерапевта, прошел полтора года групповой терапии, но тут за десять дней я смог сделать больше, чем за год предыдущей работы в гештальте.

— А расскажи, как… Это, во-первых, дорогая история, во-вторых — это серьезное решение. И ты же не стал ничего цеплять: ты прилетел, прошел ретрит и улетел. Как вообще ты пришел к этому?

— Для меня область трансперсонального опыта — это очень важная вещь. Я, наверное, только сейчас понимаю, насколько она для меня важна. Я давно увлекался разной литературой, от Кастанеды до Тимоти Лири, Клаудио Наранхо, Станислава Грофа. И мне было всегда интересно — но я до конца не понимал никогда, о чем же они говорили. А в этот раз было у меня несколько пробивных сессий, когда меня отбрасывало очень-очень далеко. С одной стороны, опыт, который я получил, во многом очень терапевтичный, очень человечный. Он про меня здесь, в этом мире, про мои чувства, про мои отношения с родителями, про мои отношения с любимой, про мои отношения с друзьями и приятелями, с работой — в конце концов, с самим собой. А с другой стороны, там есть связь с чем-то высшим, но об этом говорить вообще очень сложно: каждый этой дорогой идет самостоятельно. При том, что я воспитан как атеист и, в общем-то, до сих пор им являюсь, я получил опыт общения с кем-то сверху, таким сильным, а порой и страшным — что меня это сильно впечатлило.

Словом, этот опыт помог мне в жизни, укоренил меня, сделал более уравновешенным и последовательным. Во многих культурах шаман традиционно был врачом и, в каком-то смысле, терапевтом. Я проникся силой и красотой людей этой архаичной профессии.

— Да, на испанском же они и называются «курандеро» — «тот, кто лечит».

— Да, да. И у меня очень много уважения к этой традиции. При всем том, что это порой выглядит забавно, и с западной колокольни может показаться, что эти ребята чудаковатые, слишком простые, многих вещей не понимают и не копали глубоко в материальное, как мы — но во многих вещах они сильнее нас, это однозначно.

— Расскажи, а у тебя был же первый опыт несколько лет назад… Очень сложно сформулировать вопрос, но я хочу спросить что-то вроде того, были ли эти опыты похожи?

— Эти опыты? Нет, они были разными. Два разных места: в первое я попал скорее случайно, а второе я долго выбирал. Это были совершенно разные опыты, и они оба сыграли свою роль в формировании моего мировоззрения. Когда я был в кругосветке, я очень многого не мог сформулировать… Понимаешь, язык трансперсонального мира сложно интерпретировать. И тут нужна некоторая закалка, немножко опыта, в чем-то даже начитанности. В первый раз во время церемонии шаманы играли для нас музыку. У меня до сих пор сохранился мощный музыкальный инпринт той ночи. Если включу запись тех песен — сразу расплачусь. Но вся церемония из-за этого была больше похожа на музыкальный концерт. В этот раз шаман «общался с духами», и это со стороны больше напоминало разговор, свидетелем которого я являлся. И это очень сильно задавало рамки всей церемонии. Хотя после обеих поездок я был предельно оглушен красотой мира. На телесном уровне у меня после кругосветки большие были проблемы с пищеварением, слишком много стресса я перенес, и сейчас я лучше понял, как со своим телом обращаться. Пока я следую полученным в Перу указаниям, и буквально за несколько недель стал чувствовать себя намного лучше.

Я, наверное, только сейчас прихожу в себя, спустя неделю после церемонии. Начинаю становиться человеком — до этого ходил, смотрел в космос, пугал людей.

— Если честно, я специально хотела поймать тебя сразу после, чтобы у тебя язык был такой, еще «там» немного. Мне кажется, это тоже что-то показывает и что-то передает. Расскажи еще, пожалуйста, вот что: я уже скучаю по Южной Америке, и мне интересно — каково было вернуться туда? Испанский язык, стремное Перу (в книге Рома очень ругал Перу — прим. авт.)?

— Мне, конечно, после первой поездки Перу показалась реально очень жесткой страной, но после возвращения я немного переосмыслил эту историю. Не самое приветливое местное население — и в этот раз оно тоже было не самым приветливым. Но я был очарован: гулял по улицам, у меня почти слезы текли из глаз. Я по-прежнему безумно влюблен в Южную Америку, мне было красиво, здорово, приятно снова во все это окунуться: в потоки хаоса на дорогах, рынки, еду. Эти две недели были совершенно волшебными — не успел разозлиться.

— А почему вы не взяли билеты с разлетом в пару месяцев и не съездили еще куда-нибудь?

— Ну, у нас у обоих есть женщины, дела, работа — такие мирские вещи меня тянули обратно. У меня реально было всего две недели, потому что большой проект в Киеве висел недоделанным. Удивительно самому себе об этом говорить, потому что раньше у меня никогда таких рамок не было, но вот тут они появились.

— Ну, это тоже как-то характеризует изменения в жизни, мне кажется.

— Да, абсолютно верно.

— Слушай, сейчас я хочу ненадолго уйти в прошлое. Недавно в Москве выступал главред 34mag.net и 34travel Антон Кашликов с лекцией, и когда он говорил о каких-то взрывах популярности 34, он много говорил про тебя. Вот ты поехал, начался какой-то фидбек — и стало понятно, что это круто, это интересно. А когда ты сам почувствовал, что становишься популярным?

— Ну, наверное, когда вышла первая книжка, и у меня была скайп-презентация. Я выходил на связь из Панамы: включаю скайп — и вижу там какую-то огромную толпу народа, которая пришла пообщаться со мной по видеосвязи, и я такой — оу. Ну ладно. Олрайт. Именно тогда стало понятно, что эта история стала чем-то большим, чем просто записками двадцатилетнего парня, который отчаянно бежит по планете.

— А это вообще как-то выражалось, когда ты путешествовал? Люди тебе писали? Что они писали, как ты это чувствовал?

— Да сам не могу припомнить, как это было. Много писали, многие спрашивали совета, кто-то выражал признательность, девочки писали. Я на этой волне с женой и познакомился. Я был классным мальчуганом, который так смело путешествует, влюбил в себя красотку — и вот мы вместе. Про визы очень часто спрашивали раньше, сейчас как-то попроще с этим стало. Виза в Америку была любимым вопросом долгое время.

— Кашликов рассказывал, что когда ты вернулся, и вы проводили первую встречу в Минске, вы нашли какое-то помещение на триста человек — а пришла тысяча. Кажется, это была бомба. Как жилось внутри этой бомбы? Что с тобой происходило?

— Слушай… Ну, если говорить не столько про эту встречу, сколько про период возвращения, то мне было очень тяжело. Мне было тяжело, и ту встречу я вспоминаю… Не знаю, какой она была для многих, но для меня она была предельно тяжелой, хотя так могло и не показаться. Я не был готов ко всему этому.

Я сам никогда, в общем-то, не искал известности — во всяком случае, осознанно. Так просто получилось: по случайности я начал писать тексты, они начали выстреливать, но для меня это скорее всегда был способ выговориться, потому что большую часть путешествия я ехал один. Текст был просто способом для себя самого сформулировать, что же произошло. Это были такие искренние истории, я как-то пытался разобраться, что же мной движет. И так получилось, что тексты двинули, и пришла некоторая известность. Сейчас в этом много приятного, иногда это весело, приносит важных знакомых, разные хорошие вещи. Но тогда было тяжело.

— Почему?

— Да понимаешь, я просто на бровях приехал домой. Я реально так был измотан дорогой, я был настолько уставший — сейчас мне становится понятно, что я был просто как «Камазом» сбитый. Еле шевелился. Это был огромный стресс — два с половиной года на дороге. У меня до сих пор нет трех зубов с того периода. У меня болит поджелудочная, у меня проблемы со спиной, то есть я… Я как следует оторвался.

Кроме того, в этом очень большой срез семейной истории. В кругосветку просто так не уезжают. За этим стоят травмы детские, отношения с близкими. Тут я не очень готов открывать карты, но только спустя много лет — боже, лет семь уже прошло! — я начинаю понимать подлинные мотивы моего поступка. И они не очень коррелируют с идеей, что молодой пацан поехал потусоваться.

Словом, мне было тяжело. Если говорить клиническим языком, то у меня была форма депрессии, которая уже граничила со вспышками психотического расстройства. Я очень тяжело выгребал. Я не мог смотреть людям в глаза, не мог разговаривать, для меня это все было просто истязанием. И публичные встречи были истязанием, мне было крайне тяжело говорить, это требовало от меня каких-то колоссальных потоков энергии, которые я не мог себе позволить тогда.

— Мне очень запомнился случай, о котором ты как-то рассказывал — мы же приезжали к тебе знакомиться примерно в это время — как чувак перед тобой на коленях на улице упал.

— В метро. Да, был такой момент. Стремная история. Когда такие вещи происходили, я просто выпадал в осадок. То есть, я держался, как мог, но после такого приходил, падал на кровать и пытался нащупать у себя пульс.

Я теперь намного лучше понимаю суть того, что со мной происходило после возвращения… Вот сейчас, когда я был на ретрите, к нам приехал парень с депрессией. Я на него смотрел — и мне хотелось плакать, потому что я себя видел. Я смотрел на него и чувствовал столько сожаления, столько сочувствия к этому чуваку. Я просто сидел, смотрел на него и думал: «Дай бог тебе выгрести. Дай бог. Сил тебе, старичок». И ты знаешь — после первой сессии он уже мог смотреть людям в глаза.

Первые полгода по возвращении были очень мрачными: я вообще толком ни с кем не разговаривал, у меня круг людей, с которыми я мог нормально общаться, сократился до трех-пяти человек. Еще полгода я примерялся к городскому укладу, потихоньку становился на пятки. И я могу сказать, что до конца эту всю историю не переварил. Она до сих пор эхом звучит в моей жизни… Я помню много приятного, это было крутое приключение. Но это было еще и очень тяжело. В плане здоровья я крепко потратился. В плане ментального здоровья — я выгреб из ямы, слава богу. Неоднозначный это опыт.

— А как ты думаешь: эта депрессия началась, когда ты приехал, или она уже была у тебя?

— Я помню очень яркий момент: я сел в самолет из Мадрида до Киева — люди в салоне начали говорить по-русски, и меня накрыло. Я просто попал в какую-то воронку: пока самолет взлетал, я падал, падал, падал… Второй момент был, когда я въехал в Минск, и в метро на переезде между станциями «Партизанская» и «Автозаводская» вдруг посмотрел в пролет поезда… Не могу сказать, что я конкретно там тогда увидел — но это было что-то больше, чем содержание, которое мы видим обычно в вагоне метро. Что-то большее, чем просто люди и просто вагон. Это была мощная галлюцинация на ровном месте: я просто смотрел в вагон, и все пространство искривилось, цвета выкрутились, люди превратились в странных существ, и я вышел на «Автозаводской», оглушенный настолько, что меня просто трясло. Такое вот жутковатое воспоминание.

— Хорошо, что все закончилось. Знаешь, у меня по поводу тебя есть теория такая — складывается ощущение, что твоя фигура и то, как именно ты писал, создало целый пласт путешественников… Таких рефлексирующих ребят, которые путешествуют и погружаются вот в это многослойное описание всего. Что ты думаешь по этому поводу?

— Знаешь, мне на самом деле приятно это слышать. У меня есть какая-то нарциссическая часть, которая ликует где-то внутри меня, когда говорят — эй, парень, ты оставил след, благодаря тебе кто-то поехал и кто-то начал писать. Отчасти мне приятно. Другая моя часть очень хочет сказать: нет, ну что ты, я обычный парень, ничего такого я не сделал, они сами. Вот такой внутренний диалог.

Теперь я стараюсь оголтело не пропагандировать — эй, давайте все в кругосветку скорее! Теперь я чуть больше стою на земле и понимаю, что это такой опыт, конечно, не очень простой, немного суицидальный и контрфобический. И идут по этой дорожке очень непростые — те, кто другого выхода не находит.

— А интересно, как тебе пришел формат, в котором ты писал? Большинство людей, которые описывали свои путешествия до этого, описывали их нарративом: я поехал туда-то, увидел то-то. А ты начал писать про эмоции. Почему?

— Слушай, мне было двадцать. Я понятия не имею, почему. Я не знаю. У меня еще до этого был опыт такой — я автостопом ездил в восемнадцать лет в одиночку в Китай. Там я был один несколько месяцев, совершенно без денег, и это был фантастический взрыв с такими яркими моментами юности, что я до сих пор с опаской их пересказываю. Я тогда надышался свободой как следует. И тогда начал писать. Я, к сожалению, по какому-то душевному импульсу этот блог закрыл, и он сгинул, но, может, я вернусь к этим текстам когда-нибудь еще. Я тогда описал большую часть своего китайского путешествия, и это было такой литературной тренировкой перед кругосветкой.

— То есть ты не удалил, оно у тебя где-то есть, и ты просто никому не показывал?

— Нет, я удалил, и у меня нет, но оно было в открытом доступе, и мне кажется, что вебархив — машина, которая помнит многое о том, что мы удалили — позволит это найти. А что вдохновляло… Ну, повезло мне, короче. Кто-то нашептал сверху: Рома, пиши вот так. И я начал писать. Спасибо ему за это.

Я слишком много говорю о Боге. Можно подумать, что…

— Я так и назову интервью: «Рома Свечников о Боге, трансперсональном опыте и взрослой жизни». А по поводу людей — мне ты всегда казался героем поколения, который вдохновил многих путешественников и авторов, хороших и не очень.

— Ну, что могу сказать. Молодцы, пацаны. Вперед.

— То есть, тебе в целом прикольно чувствовать себя таким героем?

— Если честно, я не чувствую себя больше причастным к этой движухе. Понятно, что я все еще путешествую, это важная часть меня. Но я открыл в своей жизни многое другое. Я реально смог вернуться после кругосветки. Мне приятно, что есть люди, которые топчут дороги — но для меня это глава из прошлого.

Я увлечен другими вещами. Я работаю в кино — в этом много кайфа. Я учусь на терапевта — это огромная отдушина для меня, это чистый кайф, чистое удовольствие. Я пока не работаю с клиентами, но даже на том уровне, на котором я сейчас, я получаю громадное удовольствие. У меня есть жена, которую я безумно люблю — и семья стала для меня чем-то очень важным, это огромный пласт моей жизни.

Путешествия остаются классной штукой, мне до сих пор в кайф иногда дернуть куда-то, в «Монгольское ралли» или вокруг Беларуси. Я не пытаюсь тянуться за трендами, не пытаюсь конкурировать, но когда приходит классная идея — я ее делаю. Но, в общем-то, больше в этот тревел-движ я возвращаться не могу — из любви и заботы о себе. Это требует очень много физических сил, и я уже не могу столько тратить на путешествия.

— Ты прям взял и ответил вот так, походя, на мои следующие четыре вопроса — может, даже пять. В конце мы еще подробно поговорим о том, чем ты сейчас занимаешься, но у меня еще несколько вопросов про путешествия. Первое: у вас в Минске проходит много всяких движух, 34, тревел, почему ты не участвуешь?

— Я, в общем, стараюсь не участвовать в тревел-движухе. Я реально не получаю от этого кайфа, мне выступать перед людьми очень тяжело. Во-вторых, я ушел из 34, для меня это важный кусок истории. Когда мне есть, что сказать — я пишу тексты. У меня накопилась, кстати, гора текстов — надеюсь, скоро их выпущу.

— А как ты будешь выпускать?

— Да сам у себя буду выпускать. Заведу блог какой-нибудь или просто на «телеграфе» это опубликую.

— Кстати, насчет своих площадок. Ты когда-то смог сделать суперпопулярный блог с кучей подписчиков и зарабатывать на этом деньги. И я помню, что у вас были какие-то попытки, какие-то мастер-классы. Почему ты перестал этим заниматься?

— Слушай, я попробовал, и мне не понравилось. Я реально в целом избегаю ответственности. И я понимаю, что я по натуре не редактор, я — не человек, который делает медиа. Я скорее автор, и автор еще крайне строптивый: когда мне по кайфу — я пишу, не по кайфу — я шатал вашу березу. Ведь если я пишу блог, это подразумевает какую-никакую периодичность, как-никак… Ну, нужно волю проявлять. А у меня не получается: я не умею писать по расписанию. Вот у меня есть вдохновение — я пишу. Многие писатели говорили: ах ты, засранец — а вот попробуй без вдохновения. У меня пока не получается.

Понимаешь, одно дело, когда ты живешь, и у тебя есть какая-то там известность, а кроме нее — ничего. И ты понимаешь, что, если ее поддерживать, то ты можешь держать кусок хлеба в руках, и у тебя все будет классно. Другое дело, когда у тебя есть какая-то прошлая известность, но при этом есть много кайфа в теперешней жизни. И ты вдруг понимаешь, что можно, конечно, какой-то силой поддерживать порох сухим, но прямо сейчас мне по кайфу вещи, которые я делаю за рамками путешествий. И у меня нет желания возвращаться.

— Как раз читала твою колонку в OnAir насчет усталости от путешествий. Можешь немного рассказать об этом?

— У меня после кругосветки была еще пара путешествий — мы проехали вокруг Беларуси на велосипедах с моторами с Борисом Николайчиком и сделали про это фильм, и с ним же съездили в «Монгольское ралли». Это были две тяжелые поездки, которые в чем-то — эхо кругосветки.

В этих поездках было много кайфа — но и еще настолько много стресса, что, когда мы приезжали домой, мне требовалось несколько месяцев, чтобы прийти в себя. От таких жестких поездок я подустал. Я не зарекаюсь, я понимаю, что эта какая-то часть меня, вечно зовущая на дорогу — она и сейчас есть, и еще меня позовет. Но я стараюсь как-то с ней договориться и добавить чуть больше комфорта. Не то чтобы мне хочется пятизвездочных отелей, просто я уже не готов воровать моторное масло с заправок, чтобы машина доехала до Беларуси. Это звучит романтично, но я реально устал от этого.

— Расскажи, что ты делаешь сейчас? Давай, наверное, сначала про кино, а потом про психотерапию.

— Ну, сейчас я работаю в кино как наемный работник. Вот у меня недавно был первый проект, где я выступил художником-постановщиком — на клипе рэпера с беларускими корнями ЛСП. Мы там создавали очень интересный, атмосферный мир. Я работал вместе с командой пацанов из Киева.

— А что делает художник-постановщик?

— Художник-постановщик создает мир в кадре. Все, что за спиной у главного героя — атмосфера, мебель, помещение, цвет стен и предметов, какие-то интересные объекты — это делают художники-постановщики. Мы, по сути, на скотч собираем мир, в котором герой живет. А конкретно в этом клипе реально нужно было собирать: там немножко такая, киберпанковская история. Мы с командой на этом проекте очень постарались, я доволен художественной частью на сто процентов. Еще иногда я снимаю бекстейдж: недавно работал на полнометражном фильме украинском. Тридцать дней по полям, по югу Украины мы снимали современную историю про Крым: про его отделение, про трагедию семьи на фоне этого события…

— Это игровое кино?

— Да, игровое.

— И ты там именно снимал?

— Да. Ты знаешь, для меня это немного сложная штука, я не чувствую в себе силы в видео, мне тут очень многому еще нужно поучиться. Но очень хотелось попробовать себя в роли оператора, и я пока что теряюсь: я не понимаю, какой дорожкой идти в кино, быть оператором или художником-постановщиком, но, так или иначе, в этом много интересного. Там, конечно, огромные переработки, бывает, сутками не выезжаешь с площадки, по двадцать часов в день десять дней подряд мы работали в Минске, я реально засыпал на ходу, но мы справились.

— Слушай, а как вообще это получилось? Насколько я знаю, у тебя нет какого-то кинобэкграунда особого.

— С этим клипом вообще забавно все приключилось. На этом проекте был художник-постановщик, который должен был отвечать за художественную часть — но что-то пошло не так, и ответственность упала на плечи нашей команды.

— То есть, ты как бы поневоле там оказался?

— Да, до этого я просто был человеком, который в руках художника-постановщика создает вещи. А тут я впервые попал на роль художника — это было неожиданно, здорово, я кайфанул, и всем вроде все понравилось. На самом деле многие так попадают в кино, просто по случайности.

— Теперь расскажи про психотерапию. Ты учишься — расскажи, где именно, в каком направлении?

— У меня есть приятель в Минске, Саша Янкелевич, мы с ним общались до кругосветки, после кругосветки сдружились совсем. И он подсовывал мне какую-то околопсихотерапевтическую литературу, а я читал. Он работает в организации «Вектор роста», и у них есть разные курсы, связанные с гештальтом, эннеаграммой, НЛП, экзистенциальной психотерапией — если грубо, образовательные курсы в области психологии.

Я прошел почти все, что у них есть. Начал изучать гештальт в группе у Сергея Мартыненко, и меня увлек именно этот подход. Вот уже второй год я учусь на терапевта. Параллельно изучаю много всего: семейный подход, немного телесного подхода. Пока я пытаюсь понять, что мне ближе, и на чем я буду строить — если буду — свою терапевтическую идентичность.

— То есть, ты сейчас на таком перепутье между разными деятельностями?

— Нет, я не на перепутье. Деньги мне приносит кино, а психотерапия — это хобби с большим потенциалом стать работой. Я и то, и то люблю, одно у другого на самом деле сильно не забирает.

— То есть, возможно, так и будет продолжаться?

— Может быть, да. Может быть, все и поменяется.

— Кажется, большой уверенности у тебя все-таки нет.

— Уверенности нет, но знаешь, как говорит мой препод — не толкай реку. Я не ставлю себе этот вопрос. Вот сейчас так, и я получаю кайф от того, как оно сейчас. Изменится — и ладно. В этом смысле у меня есть какая-то мистического толка уверенность в том, что все будет хорошо, как бы они ни было. У меня пока таких проектов нет, которые бы обременяли на годы. Знаешь, для меня настолько важно сохранять свободу, что я просто не даю одному выйти вперед другого. Это, с одной стороны, слабость, с другой стороны — сила.

— Последние два вопроса. Первый вопрос: нет ли у тебя ощущения, что… Мы примерно одного возраста, и мне иногда кажется, что мы из поколения, которое не хочет взрослеть. И чувствуешь ли ты себя взрослым?

— Поколение, которое не хочет взрослеть… Мне кажется, что в целом человечество как бы стремится… Вот эта инфантильная фаза затягивается. Я часто встречаю 35-летних ребят, которые говорят: ну, вот я только сейчас пытаюсь создавать семью, пытаюсь понять, чем заниматься в жизни. Мне кажется, что мы по сравнению с Западом взрослеем чуть побыстрее — хотя мы тоже, в общем, этого не хотим. Никто не хочет взрослеть. Мне кажется, в культурном смысле именно исторические катаклизмы являются тем самым триггером, который заставляет поколение взрослеть. Вторая мировая война заставила весь мир повзрослеть. Мы сейчас живем в быстрое время, и очень непонятно, как оно все сложится.

Что касается меня — я ценю взрослость. Зрелость. В какой-то момент я почувствовал себя в кругосветке молодым мужчиной, понял ценности семьи, ценности дома, я задумываюсь даже о детях иногда, это для меня очень ценные и важные вопросы. Я чувствую, как то, на чем я раньше стоял, постепенно уплыло, ушло из-под ног, и пришла новая почва. Старые ценности я все еще вспоминаю, я уважаю их за то, что они меня сделали тем, кто я есть. Но, я думаю, им пора уйти. Смена ценностей происходит, когда мы переходим поколенческий рубеж. Когда переходим из двадцати в тридцать, из тридцати в сорок.

Я чувствую себя сильно повзрослевшим относительно того, что происходило тогда, в кругосветке. И я не хочу назад. Мне стали очень важны… ну, взять хотя бы слово «мораль»: раньше я смеялся над этим — теперь не смеюсь.

— А что такое для тебя мораль?

— Ну, это свод правил, свод границ, которые я не готов перейти. А раньше был готов.

— Они у тебя совпадают с общественной моралью?

— Где-то совпадают, где-то у меня свои правила. Но, тем не менее, я намного чувствительнее к границами и своим, и чужим. Я хорошо знаю: перейди я черту — и мне станет плохо. Я потеряю уважение к себе. А я больше не хочу так делать. Раньше я делал — и даже не замечал, что делаю сам себе плохо, в свои же ворота забиваю.

Например, я очень много тырил по магазинам в период кругосветки. Больше я этого не делаю. Я ценю состояние укорененности, состояние, когда я уважаю себя. Для меня это стало очень важным показателем качества собственной жизни. Я чувствую себя очень ресурсным, мне многие вещи даются. Огромную поддержку мне дает Оля — это колоссально, это просто фантастика, насколько она много для меня делает — и я стараюсь быть таким же человеком для нее. Вот пока у меня есть такие ценности, я крепко стою. Я просто стараюсь быть хорошим человеком — ни больше, ни меньше. Просто для себя самого.

Автор: Елена Срапян
Фото: из архива Романа Свечникова, Кася Сыромолот

Другие интервью серии:

Подписывайтесь на нас в соцсетях: телеграм-канал, Вконтакте, Яндекс.Дзен.

Поделиться
ПохожееБольше от автора